О молитве преподобного Ефрема Сирина

Сегодня вместе с вами я хотел бы обозреть эту молитву, отчасти раскрыть сокровища, в ней спрятанные. Молитва преподобного Ефрема Сирианúна, Ефрема Сирина, из уст которого она и излилась. Эту молитву, как многие знают, и до нас многие истолковывали, изъясняли, умы, куда более просвещенные и сердца, куда более чистые. Замечательна маленькая книжица, переизданная в наши дни, составляющая толику из сочинений, несомненно, помазанных Духом Божиим, архиепископа Иннокентия Херсонского (Борисова) – нашего соотечественника, современника святого митрополита Филарета Московского. Архиепископа Иннокентия, слово которого жадно ловила вся просвещенная православная Россия в середине 19-го столетия. Это слово еще при жизни его не просто пользовалось спросом, но находило отклик в тысячах душ - и так называемого просвещенного сословия, и крестьян, простых мужиков и баб, к душам которых приснопамятный святитель находил всегда духовный ключ. Сам он прославлен в лике святых, его мощи обретены, а наследием его все мы ныне пользуемся, оно, слава Богу, по частям постепенно переиздается. Особенно вам рекомендую, кто пожелает после нашего маленького слова прикоснуться к слову великому книжицу с изъяснением молитвы преподобного Ефрема Сирина. За то время, что нам отпущено, безусловно, я смогу лишь наметить, наметить истолкование молитвы, по необходимости углубившись, подробнее истолковав отдельные ее части и пройдя мимо, по той же необходимости, иных ее частей.

Всякая молитва призвана поставить молящегося пред лицом Божиим. Истинная молитва обращает наше грешное лицо ко взирающему на нас безгрешному Всесвятому Спасителю. Неудивительно поэтому, что и излившаяся из сердца преподобного Ефрема молитва начинается с обращения к Нему: «Господи и Владыко живота моего, жизни моей». Некоторые учителя духовной жизни советуют не тотчас приступать к делу молитвы, но, если к тому есть возможность, поразмыслить хотя бы минуту-другую о молитвенном делании. Поразмыслить о тех словах, к которым мы так привыкли, что произносим их зачастую без должного осмысления. В Евангелии Сам Христос укоряет иных из нас кто привык это всесвятое слово: «Господи» произносить бездумно и поспешно, произносить всуе, но не благоговейно, но не молитвенно, но не со страхом Божиим. Обдумывание хотя бы минуту-другую кратких слов молитвы, ведет к внимательному произнесению этих слов.

«Господи и Владыко живота моего». Произнося слово «Господи», мы исповедуем себя рабами, т.е. существами, находящимися в полной зависимости от Всеблагого и Всеправедного Судии. Когда говорим слово «Господи», обращаемся к Богу, то должны, если не помышлять, то чувствовать, что Он, Господь, - наш Создатель, произведший нас из небытия в бытие. Он «сотворил втайне кости наши», - как говорит царь Давид, - в утробе матери. Он вложил в нас Свой образ и подобие, облек разумную бессмертную душу телесным естеством. Ему мы принадлежим всеми фибрами, всеми клеточками нашего организма. Как говорит святой апостол «мы Им движемся и существуем». Он - причина нашего бытия. Он источник наших сил. Его манием мы поддерживаем наше бытие. Мы - отблеск Его существа, сами в себе, без тайной Его поддержки, не имеющие силы к жизни. Вот эту полную степень зависимости от Господа, а значит, доверие Ему - Небесному Отцу – хорошо осознавать, доводить до ума, а потом и до сердца, дабы в нас поселилось дочернее, сыновнее чувство принадлежности Ему. То самосознание и то ощущение, которое присуще было бы утробному младенцу, связанному пуповиной с естеством матери, если бы младенцу свойственно было самосознание.

А ведь нередко наш сопротивник, диавол, влагает в помыслы человеческие, в сердца опаснейшее чувство, мысль отчуждения от Господа. Влагает эту мысль в нас, кто не просто сотворен Господом Богом, но искуплен Им, Его драгоценнейшей Кровью, пролитой со Креста. Вошел в Новый Завет с Ним и в единение, куда более тесное, нежели единение матери и утробного ее младенца. Конечно, виной этого отчуждения, а значит, следующих по пятам за отчуждением страхов, тревоги, рабской неугодной Богу боязни, уныния, отчаяния, причиной этого отчуждения служат наши действительные грехи. Особенно те, которые еще над нами тяготеют, являясь неким средостением между творением и Творцом.

Но часто эта подавленность ума и сердца – плод диавольской зависти, плод диавольской тайной работы и деятельности. И речь идет о тех христианах, которые уже много лет каются Господу Богу, очищают свое сердце пред Ним, и все-таки впадают иногда в эти явно богопротивные помыслы, сомнения, малодушие, уныние, отчаяние, неверие.

Восставлять в себе это сыновнее чувство, осознавать, что мы обращаемся не к кому-нибудь, а к Небесному Отцу, пославшему ради нас в этот мир Своего Сына, а с Ним даровавшему нам все, самое спасение, крайне необходимо современному человеку, легко сбиваемому с толку невидимыми бесплотными, зараженными боговраждебностью духами. «Я грешен, Господи, но я Твой. Я нечист, но я Твое создание. По неразумию я много оскорбил Твое величие и святость, но я искуплен Твоею Кровию. Я принадлежу Тебе и душою и телом. Господи, твердо верую, что Ты меня очистишь, помилуешь и спасешь. Как бы ни был я безобразен, грязен, нечист, ужасен в Твоих очах. Но милость Твоя безмерна. И поэтому надежда моя непоколебима. Хочу спастись, спаси меня!» Именно так должно приступать к Господу, без дерзости, но с дерзновением. А дерзновение это покоится не на чувстве нашей праведности, у нас нет ее, но на сознании безбрежной милости Божией, изливающейся на всех детей Его, кающихся пред лицем Небесного Отца.

«Господи и Владыко живота моего», «Владыко жизни моей». Часто, по нашей ограниченности и слепоте, мы, размышляя о прожитых днях, обустраивая себя в настоящем, мечтая о будущем, сознаем себя как бы хозяевами этих самых дней, которых нет ничего ненадежнее, неуловимее и скоротечнее. Действительно, по святому Василию Великому, прошлого уже нет, будущее еще не наступило, а миг настоящего неуловим. Сознавая себя мнимыми распорядителями своей жизни, мы много погрешаем против Господа. Так говорит святой апостол Иаков, называя злом помышления ослепшего духовно человека, говорящего: «Через год буду там-то и там-то, сделаю то-то и то-то». Это есть зло, тщеславие и суета, - говорит апостол. Ибо что наша жизнь? Не пар ли, подымающийся над рекой и исчезающий во мгновение ока. Итак, сознавать постоянно, что Он, невидимый Господь, Которому мы молимся, есть Владыка нашего живота, Ему и только Ему одному ведомо краткое число дней, оставленных нам для покаяния. А значит, крайне униженное наше прошение наше пред Ним, Владыкой, дабы Он не пресек эти дни. Мы недостойны и ныне проживаемого нами дня. Дабы Он соблаговолил, умилосердился и отстранил секиру, которая при корене Древа жизни нашей лежит. Дабы Он еще потерпел мало и прибавил к имеющемуся.

Все это выспрашивать, вымаливать мы призваны у Него с величайшим благоговением, внимательностью. Как бы не прогневать Создателя молением поспешным, небрежным, легкомысленным. Ибо Бог прозирает расположение нашего сердца, обличает наше двоедушие, неискренность, когда лишь уста молятся, а сердце молчит, а ум витает на стороне далече. Когда в нашей молитве мы не сообразуемся с величием Того, Кого просим. Не чувствуем подобающего твари страха и трепета, впадаем в наглое бесчувствие, окамененное нечувствие. Для того, чтобы избавиться от всего этого и говорит преподобный Ефрем сам себе, говорит Господу: «Владыко живота моего».

И все подвижники благочестия всегда в таком страхе и пребывали пред Богом. Вспомним замечательную молитву по восстании от сна местночтимого, т.е. прославленного как святого Владимира Мономаха, прозванного народом за милосердие «Красно Солнышко». Вставая, по летописи, вместе с первыми лучами солнца, а это значит, что он ложился рано, ложился, очевидно, в 7-8-9 часов вечера по-нашему. Благоверный князь Владимир Мономах говорил: «Благодарю, Тебя, Господи, яко даровал мне видети свет Твой прекрасный. – Действительно, единая милость Божия, что нам даровано каждый Божий день вновь увидеть этот свет. - Прибави ми день ко дню и год к году, да во всех грехах покаявшись, исправлю я жизнь свою». Вот молитва благоверного князя Владимира Мономаха, проникнутая тем же страхом пред Господом, что и молитва преподобного Ефрема Сирина. Также примерно взывал ко господу на каждый час его жизни святитель Иоасаф Белгородский. «Бýди благословен день и час, воньже Господь мой Иисус Христос мене ради родися, распятие претерпе и смертию пострада. О, Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, в час смерти моея приими дух раба Твоего в странствовании суща, молитвами Пречистыя Матери Твоея и всех Твоих святых. Аминь». Сознавая, что он в этой земной жизни только странник, пришелец, пришлец и надлежит еще пройти узкими вратами кончины, дабы душой взойти к Престолу Божию. Так он возгревал в себе память о кончине. А значит, всегда сознавал себя держимым десницей Божией, всегда чувствовал ту зависимость столь маленького и крохотного существа, которым является человек от Вседержителя Господа. В чувстве этой-то зависимости человека от Господа, в чувстве, стало быть, признательности Господу за каждый дарованный Им новый день для нас заключено величайшее благо. Это чувство и сознание смиряет нашу гордую мысль, избавляет нас от утомляющей мечтательности, всегда обращает нас дух горе к Богу и учит непрестанно черпать и обновлять внутренние силы чрез тайное мысленное воззвание к Подателю и Источнику жизни, Вседержителю Господу нашему.

Ну и совсем ясно становится, что такое сознание и ощущение бывают причиною великого внутреннего целомудрия души, которая боится уклониться от стези Заповедей Божиих и на йоту. Сознавая, что это крайне опасно, ибо путь жизни узок. Путь жизни - в устремленности всего нашего существа ко Христу. На каждый день, а желательно - на каждый час, а превосходно - на каждую минуту нашего бытия. Не в смысле предопределения и лишения человека свободы, но в том смысле, что лишь с помощью Божией мы можем на всякое время творить правду Господню. Лишь с помощью Божией мы можем быть Ему угодны - в исполнении Его воли. И исполнять эту волю не внешним, а подобающим внутренним, сердечным образом.

Затем преподобный Ефрем Сирин устремляет свой просвещенный взор в глубины своего сердца, дабы приступить уже к прошениям. «Приступит человек, и сердце глубоко», - говорит царь Давид. По временам даже и грешный человек, неочищенный сердцем зрит эту глубину. Но и ужасается того, что его взору открывается. Действительно, часто мы слышим из уст совсем далеких от духовной жизни людей такие выразительные и красноречивые признания: «В сердце моем – тьма. Душа черна». Часто мы сами ощущаем, как ворочается в нас некая бездна. Может быть, об этом сказал поэт: «Там под ногами хаос шевелится». Но воззрения подвижника веры, того, кто хочет свою душу спасти, соделать ее угодной Богу - иное. Ему, безусловно, открывает мало-помалу Бог бездну падения, в котором все мы находимся. Но это открытие свершается не после содеянных согрешений, когда душа, так сказать, осязает смерть вечную внутри себя. А это открытие ему дается по благодати, по мере очищения, по мере избавления от царства тьмы. Открытие, которое и печалит, и радует; которое приводит в скорбь, а затем и успокаивает, и примиряет. И каждый по опыту отчасти это знает, ибо духовная жизнь наша и представляется некими волнами - отливом и приливом. Отливом, когда обнажается дно нашей души, мы чувствуем себя совершенно немощными, совершенно никуда негожими, неудачниками, ни на что не способными. Не можем словом выразить степень нашей нечистоты. Как во время отлива мы видим морское дно, усеянное гнилостными водорослями, умирающими морскими звездами, медузами. Всяким сором, илом. И томимся каким-то горьким неизъяснимым чувством, понимая, что из кожи своей вылезти не можем. Однако, сохраняем чувство Господа. Он над нами, и в Нем Одном наше спасение. Смиряемся невольно. Даже если не хотим смиряться. А затем приходит Своей милостью Господь. Прилив. Мы чувствуем себя на волне, чувствуем откуда ни возьмись пришедшие силы, силы от Господа. Невозможное становится легко достижимым, потому что в наших ноздрях дыхание Божие. Мы чувствуем неизъяснимый покой, тишину. Наше сердце не мучают помыслы честолюбия, тщеславия, обиды. Мы отдыхаем. Это милость Божия, дарованная нам незаслуженно, а вместе и как награда за невольное смирение, познание самих себя, каковы мы суть в очах Божиих.

Итак, преподобный Ефрем Сирин опускает взор в глубины собственного сердца и по наитию, по вдохновению, начинает слагать прошения, следующие одно за другим в дивном порядке, в дивной последовательности. Эта молитва – не плод сухого ума. Почему, также как и в Священное Писание, мы можем вникать слово за словом в молитву преподобного Ефрема и постигать глубины нашей собственной жизни в Боге.

«Господи и Владыко живота моего, - молит подвижник – дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми». В точном соответствии с Писанием Священным преподобный Ефрем употребляет такое неожиданное для нас, современных людей, глагол «не даждь ми». Разумея, конечно, не то, что Бог может дать нам что-либо дурное и зловредное, это невозможно. Но то разумея, что, оставляя Господа, мы сами себя подвергаем искушениям, сами входим в область тьмы, чего Господь нам не желает. Но, отступая от Господа, мы, таким образом, отступаем и от Его благодати, которая не имеет со тьмой ничего общего и, не вынуждая человека пребывать в ней, благодати, оставляет душу, ради тьмы предпочтенной грешником свету. Вот как нужно разуметь это слово «не даждь». Также как и «не введи нас во искушение».

«Духа праздности, уныния, любоначалия и празднословия». Перед нами четверица грехов. Праздность, уныние, любоначалие и празднословие. По образу выражения первый и четвертый грех сходны. «Праздность», «празднословие». Любоначалие ближе всего по значению к гордости, конечно. Хотя является внешним обнаружением и проявлением гордости. Любоначалие - желание главенства, желание обладания, желание возвышения, соединенное с уничижением окружающих нас и подобных нам людей.

Святой Иннокентий Херсонский обращает внимание на то, что преподобный Ефрем, по присущей ему мудрости, просит не просто избавления от порока (уныния или, скажем, празднословия), но просит избавления от духа этого, другого, третьего, четвертого греха. Стало быть, призывая нас подумать, поразмыслить и различить порок от присущего ему духа. Это очень важно, с аскетической точки зрения, потому что изжить порок, с Божьей помощью, можно быстро, а освободиться от духа этого порока – совсем иное дело, требующее иных усилий и иного времени. Всего проще это изъяснить на естественном подобии. Заполните малое жилище, - говорит святитель Иннокентий своим прекрасным ясным языком, - всевозможными вещами и рухлядью, заприте все окна и двери и оставьте это жилище на долгое время. В нем установится известный запах – замшелый тяжелый запах, исходящий от старых, бывших в употреблении, ненужных испорченных вещей. Чрез какое-то время освободите комнату от этого сора. Освобожденная от рухляди, она не тотчас освободится от запаха, пропитавшего стены, потолок, пол, проникшего во все щели жилища. Спертый этот воздух не будет удален и по многократном проветривании. Много пройдет времени, прежде чем атмосфера совершенно обновится. Точно так, в сугубой степени, бывает с клетью нашего сердца, которое, оставленное в небрежении в течение многих лет, когда мы, бедные, пребывали вовсе чуждыми Христа или за оградой церковной, сердце наше уподобилось нечистому месту. Говорит об этом выразительно Книга Откровения, называя такое сердце местом, где пребывали «бесы и всякая нечистая и отвратительная птица». Это сердце названо в Священном Писании Нового Завета «мерзостью запустения». «Свято место пусто не бывает». На опустошенном, т.е. оставленном благодатью месте, обязательно воцарится мерзость. И как царствовал в нас Бог, так царствует в нас, отступивших от Бога, сопротивник Его. Начав подвиг покаяния, исповедовавшись в больших и малых грехах, многие из которых постыдны, мы чувствуем радость раскрепощения, освобождения, наслаждаемся той свободой, начатком той свободы, о которой Сам Господь говорит: «Познайте Истину, и Она соделает вас свободными». Но до подлинной свободы еще далеко. Нужно, изблевав из сосуда мерзостные останки, теперь его выветрить, вычистить, омыть многократно. А воды-то живой у нас и нет. Сердце, будучи осквернено, оскверняемо в течение многих лет, представляется камнем. И когда-то камень источит воду покаяния? Вот почему и молится преподобный Ефрем об избавлении от духа пороков. И никому поэтому из мудрых и начитанных в святоотеческих писаниях христиан не нужно удивляться, что на него находит временами скверна. Давно оставлены, даже омыты горькими слезами покаяния скверные деяния беспутной молодости. Но дух не выветрился. Вот почему мы сами себе должны почаще говорить то, что говорит иногда разгневанный хозяин какому-то нежеланному, незаконному гостю: «Чтобы духу твоего у меня в доме не было!» Вот различие между пороком и духом его.

На первом месте преподобный Ефрем поставляет праздность. Праздность, о которой мы с детства знаем как о матери всех пороков. Лень – мать всех пороков. Из земной мирской жизни известно, что лень – изобретательница всех противонравственных деяний. Труждающегося искушает, - говорит русский народ, - один бес, а ленивого – тьма. Вот почему самое опасное состояние самого опасного возраста – юности – бездеятельность, произвольная или вынужденная. «Празден ум», - говорили поэты об этом нежелательном вредоносном состоянии. Не будем об этом много распространяться, это ясно само по себе, сколь опасна праздность. Хочу только обратить ваше внимание на духовное понимание, осмысление этого состояния. Оно совершенно противоположно тому, что о нас задумал Господь Бог. Действительно, размышляя о том, существует ли в видимом или невидимом мире вечный двигатель – perpetum mobile – мало-помалу доходишь до ответа на этот вопрос. Perpetum mobile – во мне самом. Моя душа есть вечный двигатель. Она неуничтожима и бессмертна. Мой дух многозаботлив, он никогда не успокаивается, он всегда ищет дела. Стало быть, праздность и ведущее к ней состояние неги, разленения, ничегонеделания есть состояние противное природе личности, состояние неестественное, состояние извращенное, а потому крайне болезнетворное и мучительное. Если бы нам удалось нашим детям это толково объяснить с медицинской, почти что физической точки зрения. Может быть, они более бы прислушались. По крайней мере, те, кто уже задает умные или не слишком умные вопросы. И попытались в себе что-то изменить. Видим, что Господь Бог заповедал венцу всего творения - человеку –деятельность, созидание. Адаму было поручено возделывать рай, благоукрашать его и хранить возделанное. И по изгнании из рая в этом отношении заповедь не изменена, только изменилось качество деятельности. Там было делание блаженное, радостное, чуждое болезни. По изгнании – трудоемкое, скорбное, требующее напряжения всех сил человека и не всегда вознаграждаемое благими плодами. «В поте лица твоего будешь вкушать хлеб твой», «в печалях снеси, будешь вкушать землю, т.е. от плодов ее кушать, она же произрастит тебе терние и волчцы». Эта же заповедь звучит иначе во всех десяти заповедях Моисея и выражена описательно пророком Давидом в словах: «изыдет человек на делание свое до вечера». А в десятословии: «шесть дней делай дела твои».

Безусловно, речь идет не столько о внешнем труде, сколько о труде внутреннем, с которого мы начали нашу беседу. Поставлен человек делать и хранить, возделывать землю и охранять произрастания ее. Священное Писание всегда под землею разумеет наше собственное сердце. Которая в раю произращала райские цветы и прекрасные благоуханные плоды. Ныне произращает терние и волчцы – т.е. богопротивные помыслы, чувства и ощущения. Стало быть, сегодня понимающий суть дела, работник у Господа призван денно нощно работать умственной мотыжкой, выпалывая эти сорняки, выкорчевывая плевелы, разрыхляя землю, не попущая зарождаться в ней сорнякам и взращивая то семя, которое Сеятель сеет, благие чувствования, мысли, насаждаемые в нас щедрой рукой Господа нашего. Таким образом, праздность и есть оставление этого умственного, душевного труда. Все мы с вами работники умственного труда, коль христианами назвались. При этом мы и чернорабочие, потому что тяжелее труда, нежели возделывание сердечной гряды, не было, нет, и не будет. Вот отчего иные, не познав его вкуса, ищут иную, ядовитую пищу. Они никогда не трудились на почве своего сердца. Это так называемое «обрядовое» христианство, или усвоенное только по традиции, или христианство, зиждущееся только на внешних благочестивых подвигах вплоть до ношения вериг. Но чуждое подвига душевного – наблюдения за собою, отсечения прилогов зла, выкорчевывания помыслов, всегдашнее мысленное взывание ко Господу в глубинах нашего сердца.

Вот состояние праздности, которое губительно. Заметим и присовокупим к тому, что мы сказали, слова Иисуса Христа, не всеми понимаемые правильно: «Кто не собирает со Мной, тот расточает». Собирание со Христом есть всегдашнее трудничество на грядке сердца своего. Серп или мотыжка, которую мы используем для наших трудов – это имя Господа, это призывание имени Спасителя. Так или иначе мы Его призываем: «Господи, помилуй», «Господи, спаси», «Боже, милостив буди ми грешному», «Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя грешнаго». Вот оно собирание со Христом, вот та внутренняя работа мысли и сердца, которая у христиан, вошедших в возраст, не должна прекращаться никогда, доколе их не оставляет самосознание, доколе они не заснут. Иные и во сне этим занимаются. Конечно, по благодати Божией. «Аз сплю, а сердце мое бдит». Святые отцы дружно говорят, что ничегонеделание там, в глубинах души своей, есть состояние противоестественное и греховное, которое вменяет Бог в грех. Не делать грехов – мало. Мы всегда призваны насаждать доброе в сердце своем. Вот почему говорят святые отцы, что, если ты не молишься душою, не памятуешь о Боге, то в душе образуется некая пустота, куда неприметно стекается и собирается все дурное и злое. Куда приходят, слетаются эти самые отвратительные хищные птицы и незаметно для тебя выклевывают драгоценные семена, тобою уже насажденные, тобою уже прикрытые землей, уже взращенные. И человек всегда, не собирающий со Христом, теряет, расточает. Сюда же относятся слова Евангелия: «Тот, кто имеет, тому будет прибавлено, а кто не имеет, у того отымется и то, что он думает иметь». Речь идет как раз о едином на потребу, об этом стремлении и старании трудиться над своим сердцем. Имеющий старание, имеющий внимание, имеющий решимость – в самих трудах пожнет урожай, в 30, в 60 и в 100 крат. Оставивший эту решимость, довольствующийся лишь внешним пониманием нравственного закона, думающий, что можно служить Христу лишь внешними добродетелями - семейными, рождением детей, или творчеством, искусством, или каким-то внешним милосердием - но на откуп свое сердце отдающий праздности, дела не понимает и блаженнее в конце своей жизни не станет. Как сказано: «Кто здесь мало молится, тому на том свете скучно будет».

Вот что хотелось бы сказать о праздности. Дух которой весьма прилипчив, весьма заразителен и не легко изживается. Но не двигаться вперед – это уже отступать назад. Для нас, христиан остановиться на месте, опочить, так сказать, на лаврах самообольщения, - дело преопаснейшее. Опустив сегодня свое молитвенное правило, как и вчера, ты уже без напряжения сил завтра его не исполнишь. Почему христианам рекомендуется избирать для себя посильное правило, не увеличивать его, несообразно с нашими немощами, но, взяв, установивши некий минимум, стараться от него не отступать. И может быть, под этим минимумом мы будем разуметь не только внешний объем наших молитв, но время, которое мы отдаем на предстояние Богу.

Праздность, как родная сестра, теснейшим образом связана с унынием.

Уныние – есть, по единодушному решению святых отцов, есть самый опасный дух, который, взяв над человеком господство, с его согласия, запечатлевает душу совершенной смертью, если болящий, больной не захочет ожить. «Хочу спастись, спаси меня». И едва лишь только ты произнесешь эти слова, как все небо преклонится к земле. Ибо слишком дорого за тебя заплачено - я разумею Кровь Иисуса Христа - чтобы какое-то там отчаяние навеки могло проглотить искупленную Господом человеческую душу.

Однако, не всякий, как видим на примере апостольского ученика, может найти в себе силы, мудрость и мужество преодолеть отчаяние, если этому отчаянию предшествовала крайне расслабленная и невнимательная жизнь. Поэтому лучше и не спускаться на двойную глубину отчаяния, но возненавидеть самый дух уныния. Уныние, по размышлению мудрых наставников, имеет многоразличные причины. И нужно разделить, рассечь это уныние на две части, неравные.

Один вид уныния свойственен тем, кто не думает о спасении свой души. Другое уныние поражает подвижников, хотя бы им и не всегда сопутствовали победы.

Первое уныние – это удел всех неверующих либо противящихся заповедям, тех, кто добровольно пребывает в царстве темном смертных грехов. Это уныние является постоянным состоянием человека, отвернувшегося от Господа своего. Из этого состояния уныния он не выходит никогда. И никогда не выйдет, если не захочет покаяться по таинству христианскому. Это уныние может сменяться лихорадочной деятельностью, приступами мирского, как правило, нетрезвенного веселья, но с тем, чтобы еще крепче в свои объятия заковать своего добровольного пленника. Это уныния является, без сомнения, предвозвестником того мрака непроглядного, того холода (тáртара), о котором говорит Священное Писание как об одном из видов загробного мучения. Но об этом унынии мы говорить не будем, потому что Господь – Избавитель наш – едва лишь только мы обращаемся к Нему, к Источнику духовного света, никогда не допускает христианину уже вновь возвратиться в это царство ада, пойти этими вратами духовной смерти.

Есть уныние, подстерегающее христианина, который таковым желает быть уже не по имени, но самой жизнью желает. И уныние это многовидно и многоразлично. Я ограничусь тем, что перечислю лишь некоторые из видов этого духа уныния.

Бывает, что оно нападает на человека, который начал ревностно трудиться над собою и даже, как ему кажется, обрел крылья – молитвы, надежды на Господа. Но затем, по некой, почти неизбежной, необходимости, ослабел в своей решимости. Это не просто ослабление решимости, но это и Божие попущение, которое сравнить должно с блужданием евреев в аравийской пустыне после радости дарования им на 50-й день исхода из Египта закона Господня, десяти заповедей. Это не разочарование, но этот внутренний труд преодоления сухости, томления, безвдохновенности, наверное всякому знаком. Тот, кто заранее вычитал об этом унынии у святых отцов, не будет удивляться, и не будет смущаться. Но с великодушием будет терпеть этот жар, эту сухость, зная, что раньше, нежели позже, Господь придет и обновит его силы. Вновь затем, по Премудрости Своей, оставив подвижника, дабы он опытно познавал свою немощь. И так в течение всей жизни. Хотя, чем ближе мы к венцу наших стремлений, тем состояние становится отраднее, по милости Божией и по обретению нами внутреннего смирения.

Иной вид уныния достается на долю тех, кто не умеет соразмерять труды с возможностями. Это свершается, конечно, не без самолюбия, особенно присущего молодости. И присущего духовной молодости, состояния, т.е., новоначалия, когда, обретя свет Христов, начинающий Его ученик думает, что способен годы воротить сходу в жизни внутренней. Это уныние постигает, таким образом, нас, когда мы либо беремся не за свое дело, либо нагружаем «торбу» нашей души так, что не можем сдвинуть ее с места. Либо считаем себя, по нашей ограниченности, безграничными в возможностях, забывая, что один лишь Господь Бог везде и всюду успевает и все делает хорошо. А мы существа малые и незначительные и для нас куда справедливее прекрасная в духовном отношении мудрая русская песенка: «идет бычок качается, шатаясь на ходу, ой, жизнь моя кончается, сейчас я упаду». Вот это про нас, это мудро, это то, что избавит от уныния всякого, лишь выучишь эту песенку наизусть. Но все-таки движешься вперед, по слову другого стихотворца: «Его лошадка, снег почуя, еще плетется как-нибудь».

Бывает уныние, вызванное естественными причинами, а именно, нашими телесными недугами, телесной болезнью. Покуда душа связана с телом, то скорбные состояния телесные становятся достоянием души. Потребно известное напряжение, мужество, вера и воодушевление от молитвы, дабы не позволить этому телесному унынию совершенно поглотить и поработить нас. Встречаются, и сегодня нередко, люди, которые на почве своего здоровья, а лучше сказать, нездоровья, оказались уловленными, по неопытности, этим унынием. И так, в окружении бесчисленных склянок и лекарств, проводят жизнь свою, сетуя, что она, жизнь, приближается к концу, а здоровье почему-то не возрастает, а только умаляется.

Есть уныние, которое случается с верующими непосредственно по зависти диавола. А падший дух есть дух унылый. Ему есть с чего унывать, потому что он знает, на что себя обрек и что себе приготовил. Я имею ввиду вечный огонь. Поэтому диавол как существо сотворенное и ограниченное, старается пребывать в лихорадочной деятельности. Не спит, не ест и трудится непрестанно. Ибо и ему, диаволу, тяжело и невыносимо это состояние уныния. Иногда, повторяем, он навевает как бы из ничего, с ровного места состояние непонятной печали на наше сердце. Вроде бы все хорошо, и вера мне дана, и ощущаю перспективу духовную, и не без добрых людей я иду узкой стезей земной жизни. Однако, вот, невесело. Не должно позволять этому состоянию, как и всякому иному виду уныния, подавлять нас. Но, по совету древнего подвижника благочестия, нужно прогонять это бесовское уныние воспоминанием о кончине жизни. «Пяди Ты положил дни мои, Господи»,- словно пяди, словно шаги. «Скажи мне, Господи, число дней моих, да уразумею, чего лишаюся аз», - поприща покаяния. Опытом проверено, что мысль о кончине, мысль о предстоящем Судилище, на котором непременно должно встать всякому из нас, мысль о воздаянии венцами победителям и посрамлением осужденным, тотчас отгоняет не только этот вид бесовского уныния, но и всякий прочий. Потому что это все разные головы одной и той же гидры.

Любоначалие. Тот, кто захвачен этим любоначалием, показывает подлинное неведение себя самого, стремление обладать людьми, либо их разумом, их волей, господствовать, утверждаться за их счет. Обнаруживает ту слепоту, источник которой – гордыня. А гордыня - это слепота и неведение себя самого. Как можно гордиться, т.е. уповать на свои силы, приписывать себе что-то, полагать независимость свою от Господа Бога тому, кто взят из глины. Как можно верить в свои силы тому, кто пал глубóко, так что тело его стало сродно с телом скотов бессловесных, а душа сроднилась с падшими духами, демонами. И чем более живешь на свете, чем более познаешь тайну собственного бытия, чем больше изучаешь свою природу, тем менее находишь оснований лезть наверх, по чужим головам. Обладать, начальствовать и повелевать.

Вот почему всякому начальнику, который Самим Богом поставлен начальствовать, бремя начальствования признается весьма и весьма тяжелым, крестом, нести который он должен и обязан, коль скоро Бог поставил его на это место.

Любоначалие, безусловно, выщербляет, выхолащивает душу, делая ее нищей в очах Господа. Не блаженной Евангельской нищетой, но нищей, отчужденной от Бложественной благодати. Каждый должен внимательно всматриваться в свое сердце, какое бы он положение не занимал в человеческой иерархии, на лестнице человеческих взаимоотношений. Начальственное или подначальное. Каждый должен исследовать в себе эту страстишку и беспощадно вытравлять ее проявления.

Любоначалие проявляется в нас тогда, когда мы легко идем на мысленное осуждение людей, когда не можем отделаться от навязанного нам лукавым ложного чувства тайного над ними превосходства. Любоначалие имеет несомненные выражения в своевольной жажде учительствовать, наставлять и назидать, особенно тогда, когда никто от нас этого не ждет и нас к тому не побуждает. Любоначалие чуждо скромности в суждении о себе самом. Любоначалие застит наши очи и лишает нас видения своих грехов, пороков и недостатков, выставляя нас непременно, рано или поздно это будет, в смешном, жалком или нелепом виде пред людьми, которые куда трезвее оценивают наши достоинства и наши немощи.

Особенно вредно любоначалие для духовной жизни, потому что самое плодотворное и благотворное ощущение и чувство, которое мы должны, усвоив сначала умом, переводить затем в сердце, на уровень ощущений, - это исповедание собственного ничтожества. А значит, готовности предпочитать себе всякого, кого только ни видим пред собою. Конечно, нужно оговориться, что этот внутренний подвиг борьбы с любоначалием и стяжания ощущения своего ничтожества, малости и незначительности, умения видеть преимущества ближних и, во всяком случае, готовности воздавать им больше чести, нежели себе, - такой труд вовсе не означает, что все теперь перевернется в нашей жизни. И мы не сможем осуществлять необходимых дел по воспитанию детей, по общению с сослуживцами, не сможем нести лямку нашего земного труда, которая призывает нас быть не слугами только, но и начальствующими над кем-то. Самое главное не во внешнем, а во внутреннем расположении. Вот почему нисколько начальствование не препятствует человеку смиряться и познавать немощь свою, воздавать честь тем, кто ниже нас по внешней иерархии. Чему примером замечательным может служить Государь-батюшка, смиреннейший Государь, удивительное умение которого воздавать честь всякому человеку, обходительность и деликатность общения с людьми засвидетельствованы даже его недоброжелателями и врагами.

Следовательно, любоначалие – это, на самом деле, холуйская и холопская черта, указывающая, в лучшем случае, недалекость развития человека, ограниченность его умственного горизонта. Некий пустоцвет, который стремится выпростать чуждые от плодов ветви наверх. Напротив, скромное суждение о себе, сознание своих действительных немощей, а, стало быть, умение по-иному взирать на ближних; готовность в каждом почувствовать если не значительное и великое, то, по крайней мере, то, что составляет предмет благоговения - образ Божий, - есть подлинный духовный аристократизм, подлинное благородство, подлинное великодушие, которые и присущи должны быть всякому христианину, истинному последователю Господа нашего.

«Духа праздности, уныния, любоначалия, и празднословия не даждь ми». Не случайно святой Ефрем Сирин заключает эту четверицу грехов празднословием, потому что язык – малый член человеческого тела - портит все. Ворочая бескостным языком, мы действительно приводим в движение хаос, приводим в движение преисподнюю. Так говорит Священное Писание, говоря, что язык неким таинственным образом воспаляет, т.е. передает всему кругу нашей жизни геенский огонь, будучи с ним нерасторжимо связан. Каким образом? Конечно же, через мысль. Не Божественную мысль и не человеческую мысль, израбатываемую нашим сердцем, а через мысль бесовскую, навеваемую и забрасываемую в наше сердце совне, как какой-то горящий факел, освещающий своим темным пламенем наше сознание.

Так и должно представлять себе, что глубóко в аду (а смеяться над существованием преисподней могут только те, кто некогда заплачет по поводу ее существования), так и должно представлять себе, что в аду находится огромная емкость, некий котел, - совершенно детское и вполне реалистическое, натуралистическое представление. В этом котле находится в непрестанном движении какая-то огненная лава, издающая тошнотворный смрадный запах. У этого котла орудуют падшие духи, а они находятся под землею, по учению Церкви, на земле и в пространстве поднебесья. У них свои сферы деятельности, свои зоны влияния. И каждый их нас, земнородных, ходящий стопами по земле, открыт как для Неба, так и для преисподней. Во всяком случае, приставленный к нам искуситель, свободно опуская ложку в середину этого котла, достает то, что ему кажется целесообразным и наиболее соответствующим моменту, - и плещет этой жижей в наше сердце, в праздное сердце, в праздный ум. Сердце незащищенное никакими щитами веры, никакой броней правды и любви, как говорит об этих доспехах апостол Павел. Так-то вот и возникают в глубинах нашей души совершенно неожиданно различные мысли, иные из которых нас просто ужасают. Мысли хульные, мысли блудные, мысли гордостные, мысли, питающие ту или иную страсть, которая еще присутствует, к сожалению, в нашей душе. И поэтому нет ничего бедственнее, жалче, окаяннее, нежели сердце человека, не привыкшего обуздывать язык свой.

Эта мысль, как какая-то горящая искра или какой-то раскаленный докрасна дымящийся уголек, едва лишь только будет вложена в наше сердце, тотчас, по нашей невнимательности, по неведению простых совершенно вещей, просится на язык. Горячо! Хочется поскорей освободиться от нее, изблевать ее из уст. Во мгновение ока, а никакая психология никогда до конца не исследует этот механизм перехода мысли в слово, она, мысль, оказывается на языке. Бедный наш язык! Пожженный. Он весь в каких-то черных ранах. И ежедневно он получает новые эти ожоги. Нет такого подсолнечного масла, засунув в которое язык, мы обретем исцеление. Потому что исцеление - не в масле, а в устроении души.

И вот представьте себе, что слово почти что уже воплотилось, оно созрело в вашем сердце. Оно через деятельность ума вот-вот родится, оно прямо на среде вашего языка вертится во все стороны, как какая-то броуновская частичка. И вы испытываете судорожное желание скорее разродиться. А рождается-то не мальчишка, не девчушка, а неведомая для нас самих зверюшка. За одной зверюшкой – вторая, третья. Мысли плодятся куда скорее, нежели кошки. Только у кошки помимо когтей все-таки еще есть мягкая шерстка, усики. Кошка – существо грациозное. А наши слова – это какие-то маленькие зародыши птеродактилей, они начинают со свистом и шумом носиться вокруг нас, забираются уже беспрепятственно в души ближних. Вот откуда происходит мир оживших ископаемых: бронтозавров, птеродактилей, - всей этой чуди, воскрешенной руками мультипликаторов и художников.

Дух празднословия - победить его невозможно, набрав рот камней. Потому что, даже насильственно замолчав, ты будешь беседовать умом. Хотя, оговоримся, молчание - есть первый подвиг, который, если мы разумно сочетаем его с молитвой, очень быстро даст нам возможность осуществить победу, даст нам власть над своим языком. Каждый может это проверить. Ну, в городе молчать трудно. Телефон поминутно звонит, близкие просят второй раз позавтракать, третий раз поужинать, пятый раз попить чайку: «Что ты от коллектива отбиваешься? Тебе чай с сахаром или без?» - «Без», – цедите Вы сквозь зубы. А вот хорошо, знаете ли, помолчать, если представится возможность уехать за город. Вот там-то, сев над грядочкой, и помолчи. Там-то погуляй, походи, поброди. Полдня молчания, - показывает опыт, - реставрирует, возрождает не только душевные, но и моральные, не только моральные, но и телесные силы человека.

Но еще несколько нужно сказать о празднословии. Празднословие тем ужасно, что оно взывает из небытия призраки, о которых я рассказал, т.е. греховные понятия, насыщенные смрадным содержанием слова. И эти призраки, оживая, уже не умирают. Это гораздо страшнее тех фильмов ужасов, в которых всякие скелеты, на радость детям, оживают. Дети сегодня просто радостно хлопают в ладоши, визжат и говорят: «совсем не страшно». Где празднословие, там и злословие, и клевета.

«Духа целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве, даруй ми, рабу Твоему».

Вновь называет себя «рабом». И справедливо. Потому что усвоение добродетели, пребывание в благодати, есть дело Божие. Дело, которое укореняется в тех, кто умеет не приписывать себе никакой значимости и никакого успеха. Главный закон того, кто хочет обрести добродетели, увидеть свою душу обновленной, в словах апостола Павла заключен. Когда он говорит о том, что Бог сотворил через него во Вселенной в деле проповеди Евангелия, говорит: «Больше прочих Апостолов потрудился, - т.е. обошел больше земель, большее число народов увидел я и научил, - впрочем не аз, но благодать, которая со мною». Как важно нам мысленно почитать себя недостойными благодати Божией, недостойными Божиего в нас присутствия. Говоря: «Одно дела аз, худой и грешный, а другое дело Ты, Господи, и Твоя благодать». И чем смиреннее и просвещеннее подвижник веры, тем он убежденнее исповедует эту истину: «Да, без благодати я ничто. Но она и я - не одно и то же. Между нами великая разница». Учит этой разнице замечательная молитва святого митрополита Филарета Московского, который, будучи мужем просвещенным, так и говорил: «Господи, не знаю, чего просить у Тебя, но Ты Сам во мне молись, Сам действуй во мне. Да будет со мной воля Твоя святая». Это о том, какими мы должны себя сознавать. Если хотим, чтобы благодать взялась за дело, а она тогда берется за дело, когда мы сами делаем шаг вперед, исповедуя свою беспомощность, в надежде на Божие со-действие.

Дух целомудрия – дух чистоты душевной и телесной. Сегодня особую брань христиане ведут с духами нечистоты, блуда и распутства. Особые венцы сегодня раздаются тем, кто - дай Бог, с юных лет - понимают цену целомудрия. Ибо эта добродетель обеспечивает родство с Самим Господом, чистейшем самой чистоты.

Я только хочу сказать о духе целомудрия, применительно к взаимоотношениям с людьми. Ибо есть еще иное нецеломудрие, помимо сального взора и липкого осязания. Есть еще такое нецеломудрие, которое свойственно нам, когда мы легко произносим суждения о людях. Когда мы без всякого трепета, воровски забираемся к ним в душу, мысленно, они этого не знают. Когда мы их оцениваем. Не так, как Господь велит оценивать судом истинным – сочувствуя и сострадая. А именно так, как действуют воры, забираясь украдкой в чужие дома и шаря там среди чужих вещей. Вот этот дух есть тоже дух нецеломудрия. И малость кажется, замечать за собой это стремление протиснуться в щель, куда нас не зовут, ввернуться в замочную скважину, подумать о том, о чем нам не положено и недостойно думать. Однако, как ни мал этот труд, он велик по своим плодам. Если тебе удается, удастся путем всегдашнего самоосуждения, покаяния и внимания и, конечно, любви, уцеломудрить эту самую мысль, запретить ей забираться «за пазуху» к ближнему. Если тебе удастся ее укротить, если она будет бояться исследовать с наглостью и дерзостью то, что ей не положено исследовать, то ты обретешь Бога в душе своей и сам будешь Божий.

Но никто не сможет запретить этой наглой мысли, которую преподобный Исаак Сирин называет хищной птицей, залетающей во всякое гнездо, если не приобретет наперед привычки самоукорения, осуждения себя, если не загонит этого жильца, стремящегося скитаться из дома в дом, вглубь собственного сердца, не приучит ум жить в глубинах собственной души.

Целомудрие истинное, таким образом, и заключается в том, чтобы, смотря на человека, так держать свой ум, дабы он не составлял никаких поверхностных и всегда ложных суждений о нем. Но всякий знает: первоначальное суждение о человеке у нас бывает, как правило, какое-то гаденькое, нехорошее. Так что мы сами даже ужасаемся не своей, на самом деле, а бесовской развращенности, действующей в нашем уме и в нашем сердце. Много потребно трудов и молитв, дабы стяжать это целомудрие и смотреть на людей чисто, вверяя их Божьему промыслу и не слишком-то интересуясь тем, за что нам ответ не давать – их внутренним нравственным состоянием или безнравственным.

«Духа целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве, даруй ми». Святые отцы различают смирение и смиренномудрие. Смирение – это то, что от нас. Смиренномудрие – это то, что от Бога. Смирение – это мое усилие смирить себя. Смиренномудрие – это плод, который Сам Бог взращивает в смиряющемся сердце.

Хорошо быть смиренным – т.е. трудиться все время, себя внутренне осекать, одергивать, осуждать, запрещать себе осуждать других.

Еще лучше быть смиренномудрым. Но это уже Божий дар. Награда за предшествующие труды.

Неплохо быть и смирённым, через «ё». Неплохо, т.е., когда тебя смиряют: обстоятельства, люди, жизнь, болезни, - все, тебя окружающее. Говорят, что первые наши благодетели, - это те, кто нас смиряют, даже неосознанно для них самих. Обычно мы так и идем по этой лестнице. Жизнь смиряет нас, хотя бы нашей телесной немощью. Затем мы начинаем сами добровольно смиряться. Т.е. пребываем в духовном, душевном, внутреннем подвиге – неосуждения, самоукорения. И, наконец, дай-то Бог, процветет в душе смиренномудрие, которое неизреченно. И лучше всего о нем сказал преподобный Иоанн Лествичник, когда вопросил эту добродетель, очевидно, дарованную ему свыше: «Что есть смиренномудрие?» Оно улыбнулось улыбкой непостижимой и сказало, что ему нет названия, как превыше всякого имени пребывает и Сам Бог. Смиренномудрие – есть самое драгоценное сокровище, обретению которого и служат, собственно, все подвиги христианской жизни, имеют смиренномудрие своей целью.

Полезно считать себя низшими не только окружающих нас людей и не только всех людей вообще, но низшими даже и бессловесных животных. Ибо они пред Богом куда праведнее нас. Они не согрешают, а мы грешим, почтенные разумом. Иные даже доходят до того, что бесы выше нас в нравственном отношении. Постольку поскольку Господь Бог не пришел спасать бесов, Он пролил Кровь за нас. Диаволу Он уготовал вечный огнь, по причине нераскаянности последнего. Мы же, облагодатствованные Богом, омытые Его Кровью, находим возможность таки согрешать пред Господом. Ну, бесы, ладно, с них спрос маленький, у них жизнь «собачья». Но мы – ниже самих бесов. Вот примерно в этом и состоит смысл слов, сказанных преподобному Силуану Господом: «Держи ум во аде, и не отчаивайся». То есть, помышляй, что ты гораздо ниже живых существ, в том числе и бесплотных духов, - и успокоишься. И обретешь начаток мира в душе, обретешь этот залог смиренномудрия.

«Целомудрия, смиренномудрия, терпения». Без терпения нет спасения, как раньше говорили. Впрочем, нет спасения и без рассуждения. Но «терпения имамы потребу», - по слову Писания. Имеем великую нужду в терпении. Терпение есть скрепляющий состав, без которого здание добродетелей прочно не будет. По существу, без терпения, - этой клейкой, вязкой духовной жидкости, невозможно скрепить ни одного кирпича добрых дел, поступков и мыслей.

Терпение неразлучно с мужественным строем души, потому что человек малодушный всегда и нетерпелив. Терпение нужно выпрашивать у Бога. И если кто начнет просить, то, по совету наставников благочестия, сразу просите долготерпения. Не просто терпения, а долготерпения, т.е. терпения с избытком. Чтобы никакие уже превратности судьбы, никакие несчастья и скорби, а их нам не миновать, не лишили нас этого драгоценного состава, посредством которого прочным бывает здание добродетелей.

Любовь - венец здания, предел всех совершенств, крыша, венчающая собою стены. Сам Бог именуется этой добродетелью.

Некоторые, не весьма основательно, говорят: «Откуда мне ее взять, эту любовь? Вот вам, батюшкам, легко об этом говорить. Вы же батюшки». Между прочим, батюшки – те же христиане, что и их пасомые. И всем христианам даны силы, соразмерные с их природным устроением, и батюшки так же трудятся и трудиться должны, как и их пасомые. Даже опережать своих пасомых. Нельзя сказать, чтобы батюшка, априори, заочно уже получил столько, что ему остается лишь поучать других. «Не мню, - говорит святой Иоанн Златоустый, - что многие батюшки спасутся. Не мню». Напротив, батюшкам тяжелее, у них гораздо больше искушений.

Итак, любовь, которая является венцом здания, вместе с тем, должна заквашивать все наши труды, особенно, в отношении ближних. Сама вера наша имеет качество богоугодности только тогда, когда она «действуема любовью». Т.е., пронизана, и пропитана, и проникнута любовью от начала до конца. Вера в отвлечении от любви есть нечто противоположное тому, что дарует нам Господь. Это вера земная, вера бесовская, вера, которая делает нас сродными демонам, верующим и трепещущим, т.е., не имеющим никакой благости в сердце их. Сегодня мы должны особенно печься о добродетели любви и милосердия, потому что, ради беззаконий наших, она, эта добродетель, стремительно уходит, умаляется, ущербляется, так сказать, сквозь пальцы просачивается. Между тем, нет ничего легче, нежели проявлять эту добродетель в ее начатках, потому что все мы имеем дар любви, от Господа в таинстве Крещения и Миропомазания нам сообщенный. «Потому узнают, что вы Мои, аще любовь Мою будете иметь между собою».

Любовь истинная чужда человекоугодия. Любовь истинная желает не приятного, но, непременно, полезного человеку. Любовь истинная всегда отзывается некой широтой, теплотой и благостью в сердце милующем.

Не говори, что не можешь любить, потому что можешь не гневаться, если захочешь. Можешь не осуждать, если пожелаешь. Можешь терпеть, если имеешь желание угодить Богу. И эти начальные степени любви, сдерживающие грех в нас, уже есть, несомненно, ростки любви, которые тем более набирают силу, чем больше мы трудимся в этой области, всегда и во всем понуждая себя, когда речь идет об истинной любви.

Особенно удобно упражняться в истинной любви истинным супругам – тем, кто связал себя узами супружества во исполнение слов Христа: «Где двое во имя Мое собраны, там Я среди вас». И сегодня мы видим, ну не будем говорить о человечестве, а будем говорить о наших детях – они менее всего подготовлены к этому поприщу. И не спасает их даже христианство, ими усвоенное, даже благодать венчания. Настолько корень самолюбия, проклятый корень вот этого обличенного нами любоначалия, в них укоренен, что вместо мирных трудов - взаимных, с той и другой стороны – любви, мы видим поприще самоутверждения. Видим непрестанные бои и схватки, заканчивающиеся, как правило, смертельным исходом – речь идет о умервщлении душ, о путешествии по распутиям греха.

Еще легче упражняться в любви тому, кто хранит себя в безбрачии, потому что Господь особенное открывает перед ним поприще любви. Ибо круг семейных забот, конечно же, весьма ограничивает и скрадывает наши силы, употребляемые на снискание насущного хлеба, пропитание, воспитание детей (а это подвиг любви). Человек, разумно живущий в безбрачии, сегодня открыт всему миру. И весь мир протягивает к нему руки, прося не только хлеба, но и слова, но и человеческого живого участия, но и готовности хотя бы помолчать, когда ближний наш долго, надоедливо и нудно говорит, из них же я первый, дабы таким образом доставить вам малый плод упражнения в этой добродетели.